Фото: Петр Ковалев / Интерпресс / ИТАР-ТАСС
Важным опытом великого модернистского эксперимента XX века стала нелюбовь к архитектуре этого стиля. Петербуржцы не любят ее избирательно и особенно жестоко: новую сцену Мариинского театра, открывшуюся спустя десятилетие строительной чехарды, встречают в лучшем случае со сдержанным разочарованием, а в худшем предлагают задрапировать фасад огромным занавесом или попросту снести – чтобы не травмировать историческую ткань города.
Днем 2 мая, стоя в одиночных пикетах, гражданские активисты сравнивали внешний вид оперы с сараем и колхозным рынком, а на праздничном банкете, посвященном шестидесятилетнему юбилею Валерия Гергиева, Владимир Путин неловко шутил про лысину дирижера и по привычке жонглировал квадратными метрами, будто это и действительно склад. Сам юбиляр радовался, что наконец-то у него есть сцена мирового уровня, на которой можно, как в кино, менять декорацию за декорацией.
Новый театр строился в два раза дольше, чем было задумано, и обошелся в два раза дороже, почти в 22 млрд рублей, но это не рекорд: завершившаяся осенью 2011 года реконструкция Большого стоила едва ли не миллиард долларов. Вряд ли кого удивишь и заденешь российской несогласованностью, непоследовательностью и коррупцией – хотя именно они и должны задевать в первую очередь, – но тут куда сильнее смущает сам результат, архитектурный и смысловой. История реконструкции Мариинского театра никогда не была тем, чем казалась, но по окончании эпопеи и критики, и сторонники проекта предпочли в упор не заметить самого здания.
Вторая сцена Мариинского театра, реализованный проект, 2009 год.
Формально художественный руководитель театра Валерий Гергиев получил именно то, что просил еще в 1997 году. Новая Мариинка – это самое современное, техничное и наиболее полно отвечающее мировому уровню общественное здание в России. И хотя бы в силу этих нехитрых критериев лучшее: обычно государство не интересуется ничьим мнением и без лишнего шума и архитектурных конкурсов строит новые безликие суды и следственные изоляторы (петербургские же «Кресты-2» обойдутся в 16 млрд рублей – такие масштабные проекты в приличных местах требуют обсуждения). Или, наоборот, с особой помпой вкладывается в имиджевые и одноразовые в силу своей специфики спортивные объекты в Сочи.
И тут проект Diamond Schmitt Architects сбивает с толку в первый раз. Самый главный российский театр должен поражать либо классической роскошью, либо невообразимой авангардной формой. Но одно из важнейших зданий путинской эпохи потрясающе неамбициозно, и по сравнению со стеклянными «мусорными пакетами» Эрика Мосса и «золотым облаком» Доминика Перро театр канадских архитекторов выглядит слишком скромно. Новая сцена Мариинки будто тяготится своим статусом, скрывает истинные размеры и старается быть не доминантой, а фоном. Это триумф анонимности: город с мазохистским наслаждением ругал грядущий архитектурный взрыв, но в ответ получил лишь нейтральное пространство и теперь чувствует себя жертвой мошенников. Новый театр все равно остается современным зданием, радикальным для центра Петербурга, но – парадокс – недостаточно радикальным для того, чтобы примирить общественное мнение с вторжением в историческую среду. Вторая сцена строилась так долго, что само понимание современной архитектуры изменилось, а наши ожидания остались прежними. Огромные, похожие на инопланетные корабли здания? Сверхвысокие небоскребы? Изломанные формы? Забудьте – it’s so last season.
Новая искренность
В 1990-е архитектура стала частью поп-культуры: то там, то здесь архитекторы-суперзвезды строили здания-аттракционы. Самым известным таким проектом стал открытый в 1997 году Музей Гуггенхайма в Бильбао. Оплавленный, криволинейный серебристый корабль работы Фрэнка Гери запустил мировую моду на деконструктивизм и сделал провинциальный город интересным для туристов. Впоследствии «эффект Бильбао» пытались много где воспроизвести, но скорее тщетно, – оказалось, что сами по себе поражающие воображение формы не являются причиной успеха. Другой испанский город, Валенсия, на рубеже веков также обзавелся новой архитектурной доминантой. Сантьяго Калатрава спроектировал Город искусств и наук – сюрреалистический комплекс из научного музея, планетария, оперы и океанариума. Бесподобные здания ценой в $1,5 млрд сделали процветающий город должником, но после строительства оказались не то чтобы нужны.
Оперный театр в Гуанчжоу печально известен качеством своего строительства: уже через пару месяцев после открытия в 2011 году в здании обнаружились трещины и протечки. Это не помешало Захе Хадид получить несколько архитектурных премий. Постройка обошлась в $200 млн.
В 2003 году Доминик Перро замысливал свое театральное здание как безликий объем, накрытый золотой вуалью: днем театр поражал бы своей формой, а по ночам пробивавшимся сквозь купол смутным свечением. Теперь поражать кого-то (а значит, и подавлять его) не нужно, нужно наоборот стать как можно незаметнее, раствориться и избавиться от купола – тем ироничнее, что в России эта метаморфоза произошла отнюдь не из эстетических соображений.
Валерий Гергиев никогда и не скрывал, что здание для него является лишь рабочим инструментом, и потому, когда проект Перро окончательно застопорился, он пригласил не очень известных, но набивших руку канадских архитекторов. Владимир Путин и первые зрители, лестно отзываясь об акустике зала и сцене размером с футбольное поле, продолжают эту линию и невольно сознаются, что новая опера и правда безликий «супермаркет», полностью подчиненный своей функции. Но это не так, проект сбивает с толку второй раз: внешняя простота не означает его непритязательность и второсортность. Наоборот, он крайне радикален, но этот радикализм мировоззренческого характера: новую сцену Мариинского театра делали с осознанным пониманием того, что ни архитектура, ни музыка не должны заслонять собой человека.
На открытии Большого театра Дмитрий Медведев занимал царскую ложу, и не могло быть иначе: реконструированная сцена главного московского театра отражала силу централизованной власти и, в сущности, была предназначена исключительно для одного человека. В петербургском театре тоже есть царская ложа: когда архитектор Джек Даймонд узнал, что в России без нее никак нельзя, он страшно удивился, но все-таки сдался. А в остальном – все полная противоположность Большому: новое здание Мариинки делал свободный человек для свободных людей. Это абсолютно демократичное и даже либеральное пространство. Оно самодостаточное и не подавляющее.
И ведь все несложно представить. Вы современный и лишенный предрассудков житель крупного города. Вы честный гражданин, ведете спокойную и сытую жизнь, а государство уважает и защищает вашу личность. Когда вам хочется послушать оперу, вы отправляетесь в новое здание, где рядом будут такие же равные граждане, как и вы. И на сцене тоже. Вы наслаждаетесь музыкой в отличном зале, а работники театра трудятся в наиболее благоприятных условиях. Потом вы в хорошем настроении покидаете оперу. Вы знаете, что в вашем городе одна из лучших мировых театральных трупп. Но их сцена не пытается выделиться в окружающем пространстве и подавить его, потому что театр – это не священное место, а всего лишь одно из развлечений постиндустриального города. Которое к тому же не лучше, но и не хуже других. Выбирать всегда вам – этот внутренний жертвенный радикализм важнее футуристических форм.
Открытый в 2006 году Four Seasons Centre – прообраз новой сцены Мариинского театра: он также рассчитан на 2000 зрителей, но куда скромнее и не имеет такой сложной системы сцен. Опера в Торонто своей акустикой настолько понравилась Валерию Гергиеву, что он пролоббировал участие канадских архитекторов в петербургской стройке.
Такая фантазия идеально подходит для описания прежних проектов Diamond Schmitt Architects – театральных центров в Торонто и Монреале. Петербургская сцена намного лучше и технологичнее своих сводных братьев, но есть одна проблема: ее спокойный человеколюбивый пафос никому не нужен. Опера находится не в Канаде, а в современной России, где государство всеми силами пытается убедить своих граждан, что они никто и от них ничего не зависит. Но ведь так было не всегда.
Большие надежды
Дюжину лет назад Петербург был в эйфорическом состоянии. Город готовился к трехсотлетнему юбилею, ходили слухи о переносе столицы, а президент обещал за десять лет удвоить экономику – как тут было не поверить в то, что очень скоро Россия станет Европой. Этому слишком осязаемому желанию нужно было материальное воплощение, и оно быстро нашлось. Когда в конце 2001 года довольно неожиданно появился яркий театральный проект Эрика Мосса, его быстро отвергли под предлогом архитектурного разрушения центра города. Но громкое имя звезды и радикальное для России решение сделали свое дело: в короткий срок из обычной и интересной лишь Валерию Гергиеву театральной реконструкции проект перерос в символ светлого европейского будущего.
«Мусорные пакеты» Эрика Мосса, 2001 год.
Меньше чем за год оказалось, что ради окна в Европу и собственной Сиднейской оперы можно смотреть сквозь пальцы на нарушение прежних запретов. Был объявлен международный архитектурный конкурс, который де-факто означал, что историческую застройку сносить не только можно, но и нужно. На нем американца Мосса и прочих конкурентов обогнал не менее радикальный француз Перро. Вряд ли в результате строительства получился бы очередной «эффект Бильбао» – в мировом контексте история была совсем не уникальной, как это вечно пытались представить, но тогда в это хотелось верить. Стоял июнь 2003 года, Михаил Ходорковский был самым богатым и свободным человеком в России, мифа об оранжевой угрозе не существовало, губернаторов выбирали, а воздушное золотое облако отлично подходило для снежных российских зим.
Потом эти надежды позабылись, но пришедшие на смену Перро Даймонд и Шмитт в этом не виноваты. Архитектура всегда вторична по отношению к жизни и идеологии и важна лишь в их контексте. Более того, никому не интересны проигравшие, – лишь победители: современная моменту архитектура выражает опыт и настроения самых передовых, развитых и благополучных сообществ. Вторая сцена Мариинского театра – это отражение светлого, спокойного, демократического и потому, наверно, отчасти скучного настоящего Канады, но не России. Как и небоскребы московского Сити, это объект карго-культа. Нет, здесь будут ставить отличные спектакли, но Россия от этого так и не станет европейской и цивилизованной страной, как виделось десять лет назад. И именно поэтому новая опера вызывает чувство сожаления, а то и злости. Это подарочная открытка, за которой нет ничего.
Поэтому надо называть вещи своими именами. Здания не виноваты в коррупции, и бюрократический произвол тоже не их рук дело. И если вам хочется найти «главную градо- (и да что уж там, «страно») строительную ошибку», то вот же она – это Владимир Путин. Чертова дюжина лет его правления – время упущенных возможностей. Россия – страна третьего мира. В такой ситуации вопросы архитектурной формы должны всех волновать в последнюю очередь.
Было неприятно обмануться, расходимся.
Community Info